ворилась. Я
узнал, что она работает  на дороге,  родом из Воронежа, муж ее не  то пропал
без вести, не то убит, словом, затерялся где-то на путях войны, что в Анне у
нее есть комната на улице со странным названием Африканская. Она узнала, что
меня послали в госпиталь  показаться врачам - легкая контузия, что родился я
и  живу в  Москве,  недавно  развелся с женой,  пересадку делал  в Графской.
Словом, мы многое узнали друг о друге,  но  только не то, самое главное,  из
чего возникает близость: чем каждый  из нас несчастен. Это произошло  позже,
когда мы переселились на мою  скамейку. "Там ближе к огню",- сказал я, и она
согласилась.  Я  положил руку  на спинку  скамейки,  и  она  прижалась  не к
скамейке,  а к моей  руке. Мне хотелось увидеть  ее. Крупные искры, время от
времени снопом вылетавшие из трещины в трубе, выхватывали из мрака то прядку
светлых,  не  очень  густых волос, то  нос,  примятый  в  переносье,  ухо  с
оттянутой серьгою мочкой  и крупной удлиненной дыркой прокола. Руки добавили
к  этому  осязательные  ощущения:  теплой,  чуть  дрябловатой  кожи,  легкой
сальности волос, грубого головного платка и жесткой ткани жакета.
     Но из всего  этого не складывался  облик, и  все мои усилия представить
себе   женщину  были  тщетны.  Потом  я   понял  почему.  Я  искал  какой-то
характерности  в ее  лице,  резкой  индивидуальности черт, того своеобразия,
какое было в ее грудном чистом голосе. А этого-то и не было. Теперь, когда я
встречаю на улице женщин наиболее распространенного, среднего  русского типа
-  с  простыми бледноватыми  лицами,  худыми  и  не очень  ладными фигурами,
тонкими ногами и слабой растительностью бровей и ресниц,- я думаю: вот такой
была женщина в поезде. Из-за этой будничности,  которую я не признавал в ней
тогда, я и не  мог сложить для себя ее образ. Мне все казалось, что какая-то
главная черта, делающая ее притягательной, остается от меня скрытой.
     Я мял ее плечо и  пухлоту  верхней  части  руки,  подбираясь  к  груди.
Немно